Бѣлорусскіе разсказы (1901)/Панское игрище
| Панское игрище Апавяданьне Аўтар: Аляксандр Пшчолка 1901 год |
Бобылкино горе → |
| Іншыя публікацыі гэтага твора: Панскае ігрышча (Пшчолка). |
Прапануем да спампаваньня!
Панское игрище.
— А што-жъ, — кажить паничъ, — пойдемъ у клубу… Свѣту повидишь… Тольки бороды да волосъ отсѣки троху, да штаны черныи, пинжакъ, боты клиномъ, да капялюшъ надѣнь. Ладно. Достау я одежи, подсѣкся[1], причасауся. со лба на подзатылокъ, у люстэрыкъ поглядѣуся… Смѣхъ! Тый мужикъ, а харя другая, фасонъ панскій, — тая малпа, да не съ того помера. — Тольки, — кажить паничъ, — шаги дѣлай поменьше… Во такъ: ни широко, ни съ размаху, а дробнякомъ, и руками не махай, и не подскакивай, и подъ боки не сади, и воронъ не стрѣляй… и на вярсту не сморкайся, и затылокъ не чеши, а паненкамъ дорогу давай во такъ… а платокъ почаще вынимай и по лбу три… Смѣхъ просто! Продѣлау я усе, якъ слѣдъ быть, по доски даже пройшоу, — не выртыхаюся, ни киваюся. Ладно. Надѣу мнѣ паничъ свой каптанъ[2], насунуу капялюшъ, и мы пошли подъ руки…
Во и клуба. Шарахнулися у двери. Тычасъ человѣкъ, золотомъ шитый, подскочіу ко мнѣ, каптанъ сдѣеть и не вѣдаить, хто я… Знай пана! — Хварѣй твоя голова!. Я и вокомъ не моргнуу… Пошли уверхъ по лѣсницѣ. Иду дробнякомъ. Выше-выше. Драбанули къ дверямъ. А тутъ и хата[3]. Полъ гладкій, — хоть каузайся. Хата уся якъ горить! Свѣтло — у вочи стибаить! А пановъ, братцы, якъ у мѣху… Панъ паню хапаить во гэдакъ, ногами во гэдакъ. И-и! пошли — тропъ да лопъ. Жжи-и-и! У-у-ухъ! Лопъ-лопъ-лопъ! Отбѣглися къ вокну — скокъ, обхватилися — скокъ, крутнулися, вочами во гэдакъ, голову бокомъ… Скокъ — схватилися! Лопъ-лопъ!.. Шш… ззз!.. Лопъ-стукъ, брыкъ-верть! Я ета растарѣщіу вочи, разинуу ротъ и размахнуушися чмыхнуу. А паничъ мене во гэдакъ подъ руку: „Миколай, кажить, Ивановичъ (ето, значить, я — Ивановичъ), отойдемь-троху“. Отошли, а енъ на платокъ показываить. Чмыхнуу я у платокъ, и опять къ панамъ.
Ажъ паны ужо отработали. Вытираюцца, отдуваюцца. Паненки махають индыччими хвостами[4], шуруцца, зубы скалють, вертюцца то туды, то сюды… Я ближе, ближе придвинууся, гляжу: э-э, у паненокъ куртки надѣты съ прорѣзами вверху. Куртка тольки для близиру[5] надѣта, чуть-чуть держицца за почепки па плечахъ и, порвися почепки, просто — тьфу!.. Руки голы вотъ отсюль, а отсюль рукавицы бѣлыи, усе роуно, якъ бабскій чулокъ… Ну и мода, — хварѣй ихъ голова! Коли-бы не паны гэто были, — плюнуу бы и пошеу… А на рукахъ у каждой пани по мѣшку висить, — поугарцовые кисеты… Смѣесся? Не прауда? Штобъ я скрозь землю проваліуся!. Кисеты… Допрежъ[6] того кисеты мужики носили съ табакой, а теперика и бабы за табаку принимаюцца… Ладно. Стою. дивуюся, ноги держу прямо, а паничовой руки не выпускаю… Мужчины жъ надѣлися у такіи пинжаки, што сзаду два хвосты — кивель-кивель… а напереду полы вырѣзаны. А къ паненкамъ сразгону[7] подлетають, вусы крутють, а на носахъ висить по два вочки, а у рукахъ сковороды[8], ти то тарелки… Вертють паничи сковородами прямо подъ носъ панецкамъ, а паненки индыччими хвостами отмахиваюцца…
Тады паничъ одинъ якъ разняу глотку, да, якъ заравѣть: мазуррра! и дернуу. за веревку къ тымъ, што у потолку играють[9]. Тыи во весь духъ дернули. А паничи, долго не думауши, схватили паненокъ и пошли-и-и подскокомъ, съ большимъ гукомъ, съ большимъ трескомъ. Я, приглядѣуся къ одному, думаю — самый лѣпшій, ажъ сзаду жарить еще лѣпшій, еще вострѣйшій… А тый паничъ дереть—командуить: „Мосей, гложи дамъ!..“ И-ихъ показелили вочи — лупують! Узялися за руки: „Гриронъ сади Миронъ!“ — А панича запаить:[10] „абалзонъ—грибозвонъ! Поддайся, у передъ!“ И-ихъ, понадвинулися, якъ стѣна — „Рекульнасонъ!“ — поддалися назадъ. — А тый опять зипаить: „Тулемунты, мазурики!“ — И-ихъ, заработали ногами: — чешуть, чешуть, чешуть, якъ брыкливая кобыла, Стали. Чмыхають. Отдуваюцца. Трутъ лбы. Я отвернууся, поднявъ руку къ носу, а паничъ мене цапъ во за гэто мѣсто. „Миколай Ивановичъ, (это я, значить), пройдемъ вонъ туды“. Прошли туды, гдѣ квяты[11] разложены. Отсюль пошли къ будкамъ. Тутъ барыни монополію продають[12], тольки бутылки не того калибра… Паны просунуть туды головы, выпьють по шкалику (а шкаликъ якъ журавель на одной ногѣ) и драла къ паненкам.
Гляжу я ета, братцы, дивуюся, и двинууся съ паничомъ къ порогу, гдѣ паненки стиснулися. Я подъ ручку съ паничомъ сунууся, да широко ногу занесъ, а паничъ кажить: „Не спѣшите, Миколай Ивановичъ. (ета я, значить)“ — смѣхъ просто! — „А ти можно, паничокъ, табаки достать?“. (а пипку я сабѣ сховау у карманъ) — кажу я. А паничъ мнѣ рукой ротъ и закрыу: „Смотри, Демьянъ, не разводи языкомъ, узнають… видишь, — смѣецца паня…“ Пойдемъ покедава наверхъ“ — Драбанули ешце выше… И тамъ будка усе ровно, якъ колпакъ, а у тымъ колпаку музыка съ трубами сидить… Жарить, ажъ душа у пятки, вочи на лоъь, и морозъ по спинѣ! Звернули у права, а тамъ такіи палати[13], тыномъ огорожены. Божухна мой! Поглядѣу я унизъ, а тамъ паничи и паненки вертюцца-крутюцца, усе ровно якъ лѣсъ сорвауся съ мѣста и пошеу у плясъ…
Ладно. Спустилися унизъ. Пошли у другую хату. А тутъ столы, а на столахъ усячина: яблоки, орѣхи, ящики отъ табаки, и нѣшто круглое — красное. „А што, — кажу паничу, — и тутъ монополія продаецца“? — А паничъ мнѣ ляпу опять рукой прижау: „Молчи, кажить, Демьянъ, хварѣй твоя голова!“ И мы малымъ шагомъ у другую хату. А тутъ стибають красную монополью, а прочіи подвечеркивають… Ну, и паненки: не безъ того, — стибають!.. Шкалики вверхъ и — хвать съ размаху!.. И наша баба такъ не выпьеть!.. А которыи отработали у той хати, гдѣ музыка, бѣгуть у ету хату, да у другіи двери. — „И мы сюды, кажу, пойдемъ“. — „Нѣ-е, — кажить паничъ. — Тутъ только паненки: яны тамъ чипурацца и подправляюцца.“
А ужо такъ было, што другіе пѣтухи піяли, а може и третіи. У насъ бы уже три посада смолотіу… А тутъ сидять, и нихто ни зиваить, и спать не кладецца, а нѣкоторые сѣли вечерить… Снѣдать? Нѣ-е, братцы, тамъ тады вечеряють, коли у насъ снѣдають… А вы гэтаго не понимайте… У пановъ усе уверхъ ногами идеть — на тое яны паны… Ладно. Драбанули мы и туды, гдѣ у карты рѣжуть. Тутъ я насчитау шесть — спереду лысыхъ, семь — сзаду лысыхъ, пять приставовъ, семь сивыхъ бородъ, восемь тоустыхъ, якъ бочки… Рѣжуть у карты на зеленомъ столу и пишуть отъ кого гроши получаты банка давай сюды!.. — Получай! — И золото сыпють па столъ…
Тады мы у другую хату назадъ… А народъ бѣгаить, съ ногъ сбиваить… Я за панича держуся, да заглядѣуся на партретъ (партретъ во якій!), а панича и не стало. Я туды-сюды, — нѣтъ. И чую: музыка лопъ-лопъ! Драбануу я со всѣхъ ногъ (забыу, братцы, дробнякомъ ити) да зачепіуся за одѣяла[14] (и хто ихъ тутъ наслау?!) и, — бацъ! — растягнууся пластом, подбіу двухъ пановъ, двухъ урядникоу и прямо носомъ на паненкинъ хвостъ (ну и хвостъ же, братцы, съ полсажня будить!) — „А-ахъ, хварѣй твоя голова“! — кажу. Устаю помалу, а волосы на лобъ и сьѣхали. Я, не узяуши въ розумъ, руку къ носу, сморканууся во весь гулъ… А нашы сбоку: „мужикъ, мужикъ“!.. — Тутъ, откуль ни возьмись паничъ цапъ мене за руку. — „Пойдемъ, кажить, нанизъ, Миколай Ивановичъ“ (ета я, значить). — Надѣлися, вышли вонъ, а паничъ животы рветь, смѣецца… „Побывау, говорить, на панской ногѣ да вотъ спортіу дѣло… Посмотрѣли-бы усе“.
А мнѣ и такъ, братцы, хапило… Повидѣу свѣту на своемъ вѣку!