теперешнего господаря Волоского Ереміяша; частью тежъ, же мене послалъ его милость княжа Острозскій для кулленья Турецкихъ коней, давши мнѣ пѣнези, и двухъ бояръ, и листъ свой отвороный, вѣдомость чиняли кождому о томъ: и кгды мы до Шарогорода, имѣния пана гетмановаго пріѣхали, загамовалъ насъ урядникъ тамошній, слуга его милости, учинивши мя шпекгомъ, и обобралъ мя зо всее маетности, только ми два червоныхъ золотыхъ, вынявши, зъ моихъ пѣнезей далъ на страву. А зъ стороны листовъ Грецкихъ, далъ ихъ ми одинъ чернецъ, который ся тутъ на нихъ подписалъ, который зъ Моратомъ, зъ Замостья, мѣщаниномъ пана гетмановымъ поѣхалъ теперь до Москвы; тотъ довѣдавшися, же я хочу до Грецыи ѣхать, далъ ми чотыри листочки запечатованы до своихѣ пріятелей; а отецъ Ниякифоръ ани мя слалъ, ани ми листовъ ниякихъ не давалъ“.
За тымъ княжа, воевода Кіевскій, яко для такоѣ . . . . отца протосинкгела былъ вельми жалостный, такъ тежъ, же ся показала невинность его, былъ радостный: абовѣмъ показалася то, же отецъ протосинкгелъ яко того Яна до Грецыи не слалъ, такъ тежъ жадныхъ листовъ черезъ него не писалъ, только якійсь иншій чернецъ, и то не до цесаря, ани до жадного баши его, але до своихъ пріятелей. Вставши теды заразъ, королю его милости пожегналъ, мовячи: „сумнѣнью щирому вашей королевской милости того человѣка поручаю, а хто хочетъ невинной крови его насытиться, я не хочу“: и заразъ, слезами облившися, вышолъ изъ сенату и поѣхалъ зъ Варшавы. А инстиктаторъ много шкалюючи молвилъ не только не религію Грецкую, але и на протосинкгела, семь альбо осмь причинъ въ . . . . . . .
Мовленье пана гетмана коронного въ тые слова: Милостивый кролю и панове мои! зоветъ ми ся тутъ за слушность припомнѣть роз . . . . . , которую Никифоръ въ земли Волоской до войска нашее королевскои милости прибывши, . . . . мѣлъ; а то, правѣ, трема днями предъ оттягненьемъ Татаровъ съ земли Волоской (абовѣвмъ доходятъ мене повѣсти, яко бы-мъ я мѣлъ Никифора просить, абы онъ до Синамъ-баши съ посольствомъ отъ мене ѣхать мѣлъ, абы Татаровъ успокоилъ; о томъ ми ся ани снило; а того не вѣмъ: естли воевода Волоскій чого ся у мене не радилъ, его въ томъ уживалъ), принесъ до мене листъ отъ Синамъ-баши, самъ тежъ таковую розмову мѣлъ и хотѣлъ мя вытягнуть на тые чотыри кондыціи: первая, абы воевода Ереміяшъ вѣру держать цесарови Турецкому присягнулъ; другая, ижбы было певно Турецкому цесарови подданство его, абы далъ въ заставу сына своего, альбо брата, третяя, абы ваша королевская милость повиненъ былъ боронити воеводу Волоского и ударить на воеводу Седмикгродского; четвертая, хотячи мнѣ ся припохлѣбить, рацыю повѣдалъ, которую онъ Синамъ-башѣ подалъ, абы воеводу Волоского въ панствѣ зоставилъ, того которого Поляцы подали, мовячи, „ижъ дей якъ за причиною цесаря Турецкого, Стефана годной памяти короля Польского королемъ обрали; такъ тежъ, взаемъ, будучи и ты слугою вѣрнымъ пана своего, можешъ слушнѣ допустить пановать въ Волоской земли тому, кого сами Поляцы всхочуть посадить“. Тутъ рачьте зычливость обачить, которую онъ противъ коронѣ оказывалъ, вытягаючи мя на такіе послушные кондыцыи, а предъ ся удаетъ зычливымъ коронѣ Польской“.
Отца протосинкгелово мовленье:
