ловѣкъ коло ихъ бѣгаить. Я ета вынуу цибукъ, хотѣу покурить… Ажь нѣйкій курносый кажить мнѣ: „а ты што?“ „Я, кажу, зъ голодерки“, а енъ мнѣ кажить: „подальши, подальши!“ Я тады коло стѣны, да у двери, да не у тын. Заблудіуся. Во кабъ тебе! Правда, рыжій подошоу, поглядѣ́у на мои документы, да мяне за руку да за плечо, да на лѣстницу: „коли, кажить, ты зъ голодерки, такъ и сиди на голодерки“.— „Я, кажу, заблудіуся троху“. „Иди“, кажить, «покуль по шеѣ не получіу“. Али усетаки видно зъ благородныхъ: и говорить ласково, и ни штургаить. Я выши, выши, бокомъ и попау на свой трахтъ, да на своя дуваны…
Гляжу на боки, у верхъ, у низъ. Ажъ разомъ тый самый кнутовищем — шарахъ! А тын кто у трубы, хто у скрыпки… Тады, братцы, и стѣна поднялася. Дадуши-жъ поднялася! Стѣна такая намалеванная, съ конями. Гляжу я. Божухна ты мой! Выскочило много усякаго люду, али не отъ тутошянхъ пановъ, и давай піять. Распинаюцца, крычать, гойкають, бѣгають, скачуть[1] усе во гэдакъ подскокомъ. Тады къ имъ выскачіу нѣхта бѣлый, у балахонѣ. Бѣгаить, скуголить и рукой во гэдакъ показываить. Опять икая-то баба, ти то молодица къ имъ подскочила. Писчкть, плачить, ажъ за сердца хватаить. И Богъ вѣдаить якое што тутъ зачиналася, ажъ у глазахъ замитусилося. Ничего не говорють, а плачуть, гойкають, за горло хватають, руки у верхъ подымають. Во такъ боли: го-го-го-го-ги-ги-и! Зайцовъ згоняють? Не-е! Гэта ни балото! Я самъ сперша думау, што значить кого гонють, ажъ не-е. Яны такъ межа собой. Покрычать, пойдуть одинъ къ одному, обнимуцца, цалуюцца и опять разойдуцца. Тады бѣлый — што у балахонѣ — подошоу къ тому, што съ кнутовищемъ, и начау кричать, одинъ крычить, ажъ голосъ трясецца и руку къ ему тянить, а тый, знаить свое дѣло — жарить, а тый тонкій коло басэдли работаить. Гляжу я стѣна валицца, валицца — и закрыла того, што у бѣломъ. А паны давай кричать, хлопають у ладоши, деруть горло, ажъ вочи вонъ. Наибольши съ голодерки жидовье, стукають ногами даже. И тыи, што у карзинкахъ лопали, али потроху… Усякій со всѣхъ силъ кричить:
- ↑ Пьеса — „Паяцы“.
