зу, отломіу́ кій бараницца отъ сабакъ я мы пошли дальши. Идемъ сабѣ, пипцы куримъ. И ти будить саженъ питнадцать, ти не, видимъ мы, паны судди, ѣдить Гвалдовщинокъ — паничъ съ Кавтушенковъ. Такой вострый малецъ… Лявонъ здѣвъ кипялюшъ, и паничь кивнуу́ головой. Тады, якъ подайшли къ Дядулинскому городу, Лявонъ пираворатіу́ кажухъ, положіу́ пипцу у кисетъ…
… Да вотъ, паночки, я драка скора… Драка, усе ровно якъ тутъ. И чуимъ мы играють: одинъ играить на тонкимъ на чимъ, а другій подводить на товстымъ. Подайшли къ Трахимовой лазни и видимъ сабака… Во гэткая не боли… Али ни Прокопова… Сабака, паночки, сидить: „Мусить, думаю я сабѣ, усю квадру[1] дожь будить, коли сабака къ лазни жмецца“… А на вулицы видимъ Сидоръ авечекъ гонить, остановились, понюхали табаки (бо Лявонъ и курить и нюхаить) и слухаимъ: у Прасковьиной хатѣ гулъ, зыкъ — якъ якое што!… Мы подашли и приперлися къ двирямъ, стоимъ и глядимъ… Ажъ правда: Панасъ на дудѣ играить, а Микита у искрипку подводить, а дѣуки и мальцы скачуть[2]…. Тады сватъ Тарасенокъ, — во што Ганулю зъ Зазерья брау́, — якъ увидіу́ насъ, тычасъ загоманіу́: чаго вы тутъ, кажить, идите у хату!… Да и патащіу́ и патащіу́… У хати крычать гэта, митусяцца[3]. Бабы носють на столъ то клецки, то юшку… Мы къ застоллю. Вижу я Симонъ коротенькій съ бутэ́лькой няньчицца и то одному, то другому по килишку наливаить. Подъ бажницей самъ Кузурка[4] съ Хвядосомъ нѣшто гукаить. И мы, не буду спирацца, по килишку выпили и зачали потроху гукать[5]. Яно конешни, паночки, килишекъ за килишкомъ идеть, а тутъ и Прасковья усе лезить: „выпійте, кажить, сваточки!“… Выпійте, да выпійте, а тутъ и смиркацца зачала. Бабы, вижу, начали кашу съ смальцемъ на столъ носить, — и тады, паночки, и драка зачалася… Во я, панамъ суддямъ, усё по исткому… Да за што
